Палёный перевод псалмов
В Книге Псалмов есть стих под номером 91, который звучит как защитная молитва: ‘кто верует – того уберегут от всяческих напастей, а нечестивые падут. На сладкое полагается вечная жизнь, благодать и божественная протекция во веки вечные.’
Здесь есть три интересных момента. Взглянем на абзац из четырех строк:
Не убоишься ужасов в ночи,
стрелы, летящей днем,
язвы, ходящей во мраке,
заразы, опустошающей в полдень
Первые две строки аналогичны английскому варианту: ужас в ночи и стрела летящая днём. Но вот дальше начинаются расхождения. “Язва ходящая во мраке” оказывается и не язвой вовсе, а “делами”, как в английском, так и в латинском вариантах:
of the business that walketh about in the dark
a negotio perambulante in tenebris
Дальше из списка напастей один из ключевых элементов русской геополитики – вторжение, решили просто вычеркнуть:
thou shalt not be afraid of the terror of the night
Of the arrow that flieth in the day
of the business that walketh about in the dark
of invasion, or of the noonday devil
non timebis a timore nocturno
A sagitta volante in die
a negotio perambulante in tenebris
ab incursu et daemonio meridiano
На самом деле, эти придирки к переводу хоть и любопытны, но служат в качестве аперитива, рассказать я хотел не об этом. Четвертая строка абзаца упоминает “заразу опустошающую в полдень”. Если мы посмотрим в английский и латинский вариант, то невооруженным взглядом видно, что это никакая не зараза вовсе, а “демон полуденный” (noonday devil, daemonio meridiano).
Почему полдень
В средневековой временной системе время отсчитывалось по каноническим часам, первый час которых начинался с восходом солнца. Потому время полдня различалось в зависимости от времени года и региона, из-за разницы в восходе солнца. Учитывая географию Западной Европы, летнее время, когда атаковал daemon meridianus, могло быть между 8 и 12 часами утра (если восход был в 5 утра). Зимой это время могло быть между 11 и 15 часами (если восход был в 8 часов утра).
Основным временем ежедневной молитвы были Prime (первый час), Terce (третий час), Sext (шестой час), None (девятый час), Vespers (одиннадцатый час) и Compline (двенадцатый час). В дополнение к этим основным молитвам в промежутках совершались мессы, религиозные чтения и ручной труд. Поскольку средневековые монахи ели только один раз в день, хотя летом, когда день был длиннее, они могли есть легкий ужин вечером, им разрешалось принимать свою единственную трапезу, называемую ужином, после девятого часа, Ноне (с 12 летом, до 3 часов зимой). До и после литургии Секста (спустя три часа) обычно было время для ручного труда.
По мере постепенного ослабления строгих христианских предписаний, начиная с двенадцатого века, канонический час None и соответствующая молитва были перенесен на полдень (12 часов). Это свидетельствует в пользу того, что проблема голода могла сказываться на продуктивности средневековой монашеской жизни. None, произносимое как “nown“, стало этимологическим корнем полудня, вспомните английское Noon.
Тысячеликий демон
В своем кратком трактате о духовной жизни “Praktikos” христианский монах-аскет четвертого века Эвагрий Понтийский говорит о daemon meridianus как о самом тягостном из всех демонов, из-за которого солнце будто замедлилось или остановилось, так что день кажется длиннее на пятьдесят часов.
Тогда он заставляет монаха постоянно смотреть в окно и спешить из кельи… он поражает его ненавистью к своему месту, образу жизни и делу рук своих; что любовь отошла от братии, и некому утешить его. Если кто-то недавно причинил монаху горе, демон добавляет и это, чтобы усилить его ненависть к этим вещам… перед его глазами возникает видение того, как тягостна аскетическая жизнь.
Акедия, другое имя полуденного демона, об этимологии которого мы поговорим позже, для Эвагрия включает в себя два взаимодополняющих измерения – временное и пространственное. Во временном аспекте страдающий акедией чувствует, что “течение времени никогда не заканчивается”. Это чувство тоски может влиять на тело, вызывая “определенную физическую слабость…, сопровождаемую потенциальным психологическим расстройством”. В пространстве у страдающего акедией “создается впечатление, что его теснят, душат” – это явно происки демона, чтобы заставить монаха покинуть свою келью и отказаться от гонки за спасением бессмертной души.
Эвагрий описывает грызущую скуку от своей жизненной ситуации, общее презрение к своим братьям, презрение к тяжелому ручному труду на улице, а также подавляющее чувство вялости и инертности. Он отмечает глубокое отсутствие мотивации к чтению и изучению Писания, а также отчаяние от самого себя в свете больших успехов и благочестия других. Далее он описывает бездумную тягу к еде и сильную усталость, несмотря на то, что не было сделано ничего напряженного или утомительного. Он изображает монахов, сидящих в своих кельях и безучастно смотрящих в окно, наблюдающих за ходом времени по солнцу, отчаянно надеясь увидеть другого брата, проходящего мимо, чтобы завязать разговор и отвлечься от духовной практики. И когда, наконец, монах оказывается подавлен всем этим, он пытается найти утешение во сне.
Ученик Эвагрия, Иоанн Кассиан описывает свое столкновение с демоном и назидания старших коллег следующим образом:
Также полезно вспомнить, что сказал мне авва Моисей, один из самых опытных отцов. Я недолго жил в пустыне, когда меня стала беспокоить вялость [т.е. акедия]. Я пришел к нему и сказал: Вчера меня сильно беспокоила и ослабляла вялость, и я не мог освободиться от нее, пока не пошел к авве Павлу. Авва Моисей ответил мне, сказав: Ты далеко не освободился от нее, ты полностью отдался ей и стал ее рабом. Ты должен понять, что он будет нападать еще сильнее, потому что ты покинул свой пост, если отныне ты не будешь стараться покорить его терпением, молитвой и ручным трудом.
Кассиан также дает прекрасное описание психологии акедии, указывая, что акедия – это “тоска или беспокойство сердца… сродни унынию и особенно ощущается странствующими монахами и одиночками, постоянный и неприятный враг для тех, кто живет в пустыне“.
Он продолжает:
Когда это уныние осаждает несчастный ум, оно порождает отвращение к месту, скуку от своей кельи, презрение и пренебрежение к своим братьям, независимо от того, живут ли они с ним или где-то далеко, как к беспечным и недуховным людям.
Вялость акедии сродни чувству инертности, отмечает Кассиан, не приносящему никаких духовных плодов, чувству, что любая практика “пуста от духовной пользы”. Лекарство Иоанна, следуя традиции пустынников, – это уровень постоянной активности, приближающийся к тяжелому физическому труду, и то, что должно было называться делами милосердия, которые отбивают цинизм. Физический труд как решение проблемы виден на примере первого христианского пустынника Павла, который регулярно плел корзины из пальмовых листьев. Но, находясь слишком далеко от рынка, чтобы продать их, Павел раз в год сжигал свою работу и начинал все сначала.
Восьмой грех
В традиции платонизма человек состоит из трех компонентов: тела, души и разума. Каждый компонент имеет свою основную функцию: аппетит или желание (epithymia), чувство (thymos) и разум (nous). Для каждой из этих функций египетские монахи-пустынники (а ранняя христианская схоластика выковывалась там) определили три “мысли”, или logismoi, которые приводят к расстройствам.
Эти “злые мысли” можно разделить на следующие категории:
- физические (мысли, порожденные питательным, сексуальным и приобретательским аппетитом)
- эмоциональные (мысли, порожденные депрессивным, раздражительным или пренебрежительным настроением)
- ментальные (мысли, порожденные завистью, хвастовством или гордыней)
Эвагрий Понтийский ужал список из девяти logismoi до восьми, которые дали начало списку смертных грехов:
- Gula (чревоугодие)
- Luxuria/Fornicatio (похоть)
- Avaritia (алчность)
- Tristitia (печаль)
- Ira (гнев)
- Acedia (уныние)
- Vanagloria (тщеславие)
- Superbia (гордыня)
Презрительное отношение к созерцателям, избегающим тяжелой работы среди монашествующих, идёт от самого апостола Павла. Противостоять полуденному демону нужно было как в плоскости психического – удерживая стратегическую высоту помыслов и твердость духа, так и физического – смиряя грешную плоть изнурительным физическим трудом. Для суровых пустынников и пустынниц акедия была сродни профессиональному риску, как, например, неприветливый климат Аляски для золотоискателей.
Дилемма для схоластической философии обрела форму. Акедия не была отказом от добродетельного поведения, объятием лени, продуктом веры или убеждений. Она представляла собой какую-то промежуточную категорию, которую нужно было доступно адаптировать для широких масс. Потому в 590 году н.э. папа Григорий I пересмотрел список прегрешений, и объединил печаль (tristitia) с акедией в лень, она же праздность (sloth). Тщеславие (vainglory) он объединил с гордыней (pride). И ещё добавил зависть (envy). С тех пор и существует известный всем список из семи смертных грехов.
На каменных стенах святых монастырей
В картинах Истину монахи раскрывали;
Святые символы любовью согревали
Сердца, остывшие у строгих алтарей.
В наш век забытые, великие аскеты
В века, цветущие посевами Христа,
Сокрыли в склепный мрак священные обеты
И прославляли Смерть их строгие уста!
— Монах отверженный, в своей душе, как в склепе,
От века я один скитаньям обречен,
Встречая пустоту и мрак со всех сторон;
О нерадивый дух! — воспрянь, расторгни цепи,
Презри бессилие, унынье и позор;
Трудись без устали, зажги любовью взор.
Шарль Бодлер “Плохой монах”
Акедия в Божественной Комедии
Эволюцию понимания и классификации акедии в Средние века можно разделить на три основных этапа: во-первых, ее появление в трудах и опыте египетских монахов-пустынников, того же Эвагрия Понтийского; во-вторых, ее распространение в западных монастырях в начале пятого века в изложении Иоанна Кассиана; и, в-третьих, её постепенное распространение на светских людей, как через пасторские сочинения (проповеди и руководства по исповеди или libri poenitentiales), так и через литературу (включая Данте и Петрарку, а также Уильяма Лэнгленда и Джеффри Чосера). Таким образом, acedia превращается из технического термина, используемого для описания изолированного опыта аскета-отшельника, в признанную угрозу для любого живущего религиозной жизнью, как, например, монахов живущих в общинах, так и для широкого общества в целом, в достаточной степени с связанного набожными привычками и деятельностью.
Данте должен находиться между вторым и третьим этапами, то есть в тот момент, когда acedia все еще рассматривается как опасное следствие монашеской жизни, но также является беспокойством для религиозной жизни всех мирян. В “Инферно” акедия занимает особое место в песне XVII;
По сути, для этих грешников характерны печаль и неспособность говорить, и то и другое является симптомом традиционного, богословски-канонического понимания акедии в Средние века. Остальное, печаль (или tristitia), часто приводилось в качестве синонима акедии в средневековом богословском дискурсе, и поэтому было неотъемлемой частью многих определений этого греха, включая объяснение Фомой Аквинским acedia как “tristitia […] de bono divino” (печаль о духовном благе). Печаль – это неизменная характеристика этой группы грешников, объединяющая прошлое (“Tristi fummo” [Мы были печальны]) и настоящее (“or ci attristiam” [Теперь мы печальны]). Также характерны детали затрудненной речи душ, прерывистый гимн, который они произносят, поскольку бормотание или пропуск слогов или целых слов из молитв, псалмов или чтений Писания считалось частым симптомом акедии.
Символична в этом отношении история, взятая из сборника моральных примеров, для проповедей, составленного Жаком де Витри в начале XIII века, о святом человеке в церкви, который видит дьявола (Titivillus), собирающего в мешок слова и слоги, пропущенные или слишком торопливо произнесенные духовенством во время чтения псалмов, с намеком на то, что тяжесть и наполненность мешка впоследствии будут использованы в качестве доказательства для проклятия ленивого клирика. Схоластическая теология подтверждает эту ассоциацию, причем Альберт Великий и Фома Аквинский называли акедию “tristitia vocem amputans” [горе, лишающее речи].
И снова о неправильном переводе.
В этих строках души пытаются спеть гимн: “Quest’inno si gorgoglian ne la strozza, | ché dir nol posson con parola integra” [“Этот гимн они булькают в горле своем,| ибо не могут произнести его целыми словами”]. А насчет пения гимна у святого Августина есть четкая инструкция (озвученная им в качестве комментария к 148 псалму):
Ты знаешь, что такое гимн? Это песня, восхваляющая Бога. Если ты славишь Бога без пения, ты не исполняешь гимн. Если ты поёшь, но не славишь Бога, это тоже не гимн. Если ты восхваляешь что-то другое, не связанное с прославлением Бога, то, хотя ты и поёшь хвалу, ты не поёшь гимн. Гимн подразумевает три вещи: он должен быть спет, он должен состоять из хвалы, и хвала должна быть вознесена Богу. Хвала Богу, когда ее поют, называется гимном.
Невнятно булькая в жидкой грязи, страдающие души не поют гимн так, как было завещано. Напротив, это самозабвенное, жалкое, бормочущее причитание. И наводит на мысль о том, каким образом эти души должны были проклясть себя на Земле, по закону дантовского contrapasso (страдать от противоположного), который является одновременно наказанием и проявлением греха совершенного при жизни.
Этимология и 50 оттенков
Этимологически acedia соединяет отрицательную приставку a- с греческим существительным kēdos, которое означает “забота, беспокойство или скорбь”. То есть перевод по смыслу будет означать приблизительно “беззаботно – бестревожно – беспечно – нерадиво”.
Как мы видим, после Кассиана психологическая основа и симптоматика греха стали разнообразными и обширными, вот лишь некоторые из них: леность (pigritia), праздность (otiositas), беспокойство (instabilitas), печаль (tristitia), сонливость (somnolentia), умственная рассеянность (evagatio mentis), скука (taedium cordis), горечь (amaritudo), отвращение (fastidium), отчаяние (desperatio), тревога (anxietas), ступор (stupor), томление духа (languor spiritus), вялость (tepiditas), духовная слабость (pusillanimitas), презрение к покою (odium quietis), страх одиночества (horror solitudinis), беспорядочные блуждания умственные и физические (divagationes inordinatae), леность в исполнении литургических обрядов.
Протестантская этика и труд
Христианская религиозная приверженность исторически сопровождалась отказом от мирских дел, включая экономические занятия. Погоня за звонкой монетой плохо вязалась с нелегким занятием по спасению бессмертной души. Брак благословений благочестия и денежных “благословений” уходит корнями на полтысячелетия назад, в эпоху протестантской Реформации. Протестантские реформаторы, особенно французский богослов Джон Кальвин, задумали идею о том, что Бог играет роль не только в духовных успехах и неудачах человека, но и в наших финансовых успехах. Эта идея помогла создать “протестантскую этику”, характеризующуюся прилежным трудом, индивидуальными усилиями и накоплением богатства, которая идеально соответствовала зарождающейся капиталистической экономике Европы. Протестантская этика остается очень значительной частью профессиональной культуры в целом в Соединенных Штатах, и в Европе. Целые поколения растут, усваивая ее риторику – work hard, play hard; another day, another dollar.
В двадцатом веке немецкий историк, социолог и политический экономист Максимилиан Вебер, известный в первую очередь как автор книги “Протестантская этика и дух капитализма”, показал, что некоторые виды протестантизма – в частности, кальвинизм – поддерживали рациональное стремление к экономической выгоде и мирские занятия, посвященные ей, рассматривали их как наделенные моральным и духовным значением. Вебер утверждал, что есть много причин искать истоки современного капитализма в религиозных идеях Реформации. В частности, протестантская этика (точнее, кальвинистская) мотивировала верующих упорно трудиться, быть успешными в бизнесе и реинвестировать прибыль в дальнейшее развитие, а не в легкомысленные удовольствия. Понятие призвания (calling) означало, что каждый человек должен совершать действия, свидетельствующие о его спасении; просто быть членом церкви было недостаточно.
Развитие концепции призвания быстро дало современному предпринимателю сказочно чистую совесть – а также трудолюбивых работников; он дал своим работникам в качестве платы за их аскетическую преданность призванию и сотрудничество в его безжалостной эксплуатации их через капитализм перспективу вечного спасения.
Дисциплина
Книга Мишеля Фуко озаглавленная на русском языке “Надзирать и наказывать” на самом деле называется “Discipline and Punish” – снова трудности перевода. В русском языке нет адекватного по смыслу односложного аналога глаголу to discipline, так как простой перевод “дисциплинировать” или “воспитывать” ассоциируется у читателя разве что со строгостью Мэри Поппинс или кондовой военщиной.
Дисциплины (disciplines) в трактовке Фуко – это техники, обеспечивающие упорядочение человеческой массы в соответствии с тремя критериями. Первый из них – достижение “минимально возможных затрат” экономически и минимального сопротивления политически. Мы можем назвать первый критерий соображением эффективности менеджмента. Во-вторых, дисциплины нацелены на максимальный эффект от применения техники с максимальными возможностями для масштабирования, что является стремлением к эффективности. Наконец, “связать этот “экономический” рост власти с результатами работы аппаратов (образовательных, военных, промышленных или медицинских), в рамках которых она осуществляется; короче говоря, повысить послушность и полезность всех элементов системы”. И менеджмент служит для этой цели как механизм контроля, который также подчеркивает производительность.
Если для производительного рабочего класса безделье было искушением, которого следовало избегать, то для бедных, по мнению Фуко, оно считалось греховным состоянием, в которое они были полностью погружены и которое можно было преодолеть только с помощью принуждения.
Труд не был законом природы, а возник только как отягощающее и дисциплинирующее условие бытия человека после грехопадения. По этой причине безделье было актом бунта, а в некоторых смыслах стало худшим из всех возможных бунтов. Для Средневековья гордыня (superbia) была величайшим грехом. Но многие тексты семнадцатого века, напротив, сходятся на адском триумфе безделья, и именно безделье теперь возглавляет великий хоровод пороков и поощряет все остальные. Поэтому в домах заключения труд приобретал этическое значение: поскольку безделье стало высшей формой бунта, праздных принуждали к работе, к бесконечному досугу труда без пользы и прибыли.
Michel Foucault “History of Madbess”
В современном капитализме, постепенно начавшемся после Второй мировой войны, но ускорившемся в 1970-х годах, техники заботы о себе и послушания, имевшие следы в христианском, монашеском контексте (те же методики самонаблюдения и самоконтроля описанные в “Институтах” Кассиана), были вновь внедрены в другом контексте в управленческую практику и социальное администрирование.
Можно сказать, что в концепции акедии произошло разделение, соответствующее подъему новых фундаментальных социальных классов, секуляризации и новым формам экономической деятельности, которые требовали чего-то похожего на монашеский режим контроля вместо традиционных отношений между помещиками и крестьянами, сбора ренты и валовой продукции под угрозой внеэкономического принуждения. Лень стала центральной проблемой управления рабочим классом – проблемой, которая, была связана не только с управлением самими рабочими, но и с управлением биополитикой тех, кто сопротивляется или исключен из цепи производительного труда. И меланхолия, и в конечном итоге истерия стали условиями, из которых вопрос о работе систематически исключался, поскольку они стали условиями, привязанными к буржуазной субъективности, которая не трудилась, но которая в случае буржуа не была отделена от бремени “продуктивизма”.
Mal du siècle
Mal du siècle (фр. “болезнь века”) – термин, используемый для обозначения тоски, разочарования и меланхолии, испытываемых преимущественно молодыми людьми начала XIX века в Европе, когда речь идет о восходящем романтическом движении. Герой Франсуа-Рене де Шатобриана, которого тоже зовут Рене, характеризует романтическую тоску (ennui) , которая станет эталоном романтической эстетики первой половины века:
Рене – молодой человек, который страдал от морального недуга, известного как “le mal du siècle“. Это “состояние души”, которое не было редкостью в первой половине XIX века и которое часто копировалось и идеализировалось в литературе. В основном это была скука. Другими проявлениями были: меланхолия аристократического типа, преждевременная апатия, уныние без причины, отвращение к жизни. Воля казалась парализованной созерцанием жизненной борьбы. Вера и чувство долга в равной степени отсутствовали. Человек был “одержим, терзаем демоном своего сердца” (possédé, tourmenté par le démon de son cœur). Болезненная печаль принималась за страдания гордого и превосходного ума. Во всем этом было некое “bonheur d’être triste” (счастье быть печальным), которое привлекало.
Сегодня царство полуденного демона – это целый спектр между медикализированными аффективными состояниями и множеством немедицинских, которые также рассматриваются как нуждающиеся в управлении и корректировке. Это всем известное выгорание, творческий и профессиональный кризис, писательский блок (writer’s block), затягивание, прокрастинация, тоска и отсутствие продуктивности в офисе и т.д.
В своём одноимённом эссе из сборника On The Margin: Notes And Essays Олдос Хаксли вопрошает:
Не является ли acedia изначальным восприятием отчуждения и бунта против самодовольства и бремени культуры? Не является ли это раздражением Кьеркегора, “тошнотой” Сартра, отчуждением и бунтом экзистенциалистов от Камю до Марселя?
Более тонкой причиной преобладания скуки был непропорциональный рост больших городов. Привыкнув к лихорадочному существованию этих немногочисленных центров активности, люди обнаружили, что жизнь за их пределами невыносимо скучна. И в то же время они настолько изнемогали от неугомонности городской жизни, что тосковали по однообразной скуке провинций, по экзотическим островам, даже по другим мирам – по любой гавани отдыха. И наконец, чтобы увенчать эту огромную структуру неудач и разочарований, произошла ужасающая катастрофа войны 1914 года.
В другие эпохи случались катастрофы, приходилось страдать от разочарований; но ни в одном веке разочарования не следовали одно за другим с такой стремительностью, как в двадцатом, по той веской причине, что ни в одном веке перемены не были столь быстрыми и глубокими. La mal du siècle была неизбежным злом; действительно, мы можем с некоторой гордостью утверждать, что у нас есть право на нашу акедию. Для нас это не грех и не болезнь ипохондриков; это состояние души, которое навязала нам судьба.
Его слова актуальны по сей день.
